Читать интересную книгу На войне. В плену (сборник) - Александр Успенский

Печальный звон маленького колокола местной кирхи аккомпанировал стройному хору пленных и, казалось, своей простой мелодией тоже умолял Всевышнего «помиловать»! Под развесистым старым кленом тихого сельского кладбища и похоронили мы лейтенанта Вилькинзона.

И вспомнились мне тогда другие похороны, другие могилы, там… на фронте! «Похороны» без молитв, без пения, без колокольного звона! Только адский грохот разрывающихся «чемоданов», скрежет шрапнельных осколков, завыванье летящих гранат и жалобный свист пуль «отпевают», иногда не один день, убитых бойцов, пока санитары найдут и положат их в братскую могилу… А сколько там «безвестных могил» в болотах и лесах, куда, быть может, и не ступит совсем нога человека.

Да, грустные мысли навеяли на меня эти торжественные похороны.

Через несколько дней из Англии от родителей покойного лейтенанта Вилькинзона получили мы трогательное письмо с выражением благодарности всем почтившим память покойного их сына.

На могиле его скоро сооружен был памятник в виде белой мраморной доски от пленных офицеров лагеря Гнаденфрей. Это была первая могила нашего лагеря!

X. Распорядок в лагере

«Это, господа, мой зверинец!» Письма В. Н. Урванцевой и мысли о России. «Круг тоски» и самоубийство русского офицера. Вторая могила нашего лагеря.

Жизнь наша в плену тем временем продолжала идти своим повседневным распорядком.

Вставали в семь часов утра и в восемь часов получали ячменный кофе с сахарином (казенного сахару отпускалось каждому пленному полкилограмма на месяц) и черным хлебом. Хлеб был очень хорошей выпечки, но малопитательный. Солдатский хлеб, который иногда удавалось купить у немецких солдат, был гораздо сытней. В девять часов утра все выходили на поверку во внутренний двор, где выстраивались группами офицеры и солдаты (денщики) по национальностям, и каждая офицерская группа по номерам комнат. Выход на двор для поверки был обязателен для всех (не исключая герцога Шуазеля).

На поверке обыкновенно присутствовали все чины комендатуры. При появлении коменданта фельдфебель громко кричал: «Achtung» (для команды солдат), на что комендант прикладывал руку к козырьку, и казалось, как будто этим он и нас, стоящих в строю, приветствовал. Так же, как и на фортах, и в лагере Нейссе, фельдфебель выкликивал, сильно коверкая, наши фамилии. Кроме того, фельдфебеля, обходя наш фронт, поверяли число офицеров по комнатам.

После переклички объявлялись иногда разные правила, например, как держать себя на прогулках.

Старший в лагере решил обратиться к коменданту с просьбой разрешить, как и в России, военнопленным прогулки вне лагеря более, чем на два-три часа, и каждому офицеру отдельно, а не группами с проводником. Комендант в этом категорически отказал. Вообще, майор Рихтсгофен старался во всех просьбах нам отказывать. Мало этого, он любил поиздеваться над пленными, иногда очень зло, и скоро дошел до такой выходки:

Проезжала на фронт через ближайшую станцию немецкая пехотная бригада, командир которой, очевидно, был приятелем нашего коменданта. Майор Рихтсгофен пригласил его и всех офицеров бригады «посетить» наш лагерь.

Часа в три дня, после обеда, то есть в необычное для поверки время, раздался у нас сигнал «на поверку». По коридорам забегали фельдфебеля, громко вызывая нас скорее выходить на двор. Встревоженные, вышли мы все на место обычной поверки, построились, как всегда, и ждем. Раздается команда фельдфебеля: «Achtung!» (якобы для команды наших денщиков). Открываются широко двери из замка, и к нам во двор во главе с нашим «скупым рыцарем» входит большая толпа немецких офицеров, весело и непринужденно болтающих и курящих сигары.

Майор и эти господа, войдя к нам, нас не приветствуют… Мы поражены, и вдруг чуткое ухо наше улавливает полную сарказма фразу коменданта: «Вот это, господа, мой зверинец!»

Впередистоящие офицеры, услышав эту фразу, громко передают ее всем не понимающим по-немецки. Французы (во главе с герцогом Шуазелем), ближе всех стоявшие к этим «гостям», а за ними русские и английские офицеры устремляются прямо к коменданту и громко кричат: «Это бессовестно! Вы не джентльмен! Вы сами зверь! Вы нарушаете международный закон о пленных!»

Майор пытается что-то возражать, но ему не дают говорить. Все пленные офицеры с взволнованными лицами оставили свои места, смешались с немецкими офицерами, и все кричат… Майор растерялся. Он начал смущенно говорить: «Вы можете на меня жаловаться, но не кричать!»

А в это время, крайне сконфуженные таким приемом, его «гости» один за другим, ретируясь, обращаются прямо в бегство, и скоро майор очутился среди нашей бушующей толпы один. Видно, велика была его растерянность и конфуз перед своими гостями, что он даже забыл вызвать для порядка Wache. Размахивая руками и пожимая плечами, скрылся он в комендатуру, сопровождаемый нашими нелестными по его адресу эпитетами!

Штаб-офицеры сейчас же собрались на совещание по этому поводу и, составив жалобу инспектору лагерей военнопленных на незаконные действия коменданта, вручили (через старшего в лагере) эту жалобу ему же.

Долго шумел и волновался наш лагерь. Дело в том, что до сих пор, сколько мы жалоб и претензий ни заявляли, и устно и письменно, не только ни одна из них не была удовлетворена, но ни на одну жалобу мы не получили до сих пор ответа! Как же было нам не волноваться!

Летом, после поверки, если погода была хорошая, большинство пленных оставалось на дворе, спешили скорее занять свои местечки в маленьком скверике под тенью дерева или под кустами на зеленой травке.

Скрывшись под таким кустом, стараешься расположиться таким образом, чтобы совершенно не видеть пулеметных площадок и часовых у забора с колючей проволокой.

Ясное небо, солнце, молодая травка, чириканье птичек успокаивают и напоминают, что еще не все потеряно, что еще будет свободная жизнь – счастье. Здесь, в уютном уголке маленького садика, я любил тешить себя мечтами и надеждою на скорую свободу. Здесь я любил перечитывать известия, изредка получаемые от семьи, и особенно письма В. Н. Урванцевой.

Письма этой молодой девушки так чутко воспринимались моей душой, так сладко утешали и манили будущей свободной жизнью с ее радостями.

Не могу не привести здесь некоторых из сохранившихся у меня милых ее посланий мне, мне, которого она никогда не видела и не знала, так же, как и я ее.

Письмо В. Н. Урванцевой:

«Дорогой Александр Арефьевич!

Я получила только одну Вашу открытку, письма же не получила; сама пишу часто, но ответа от Вас все не было до сего дня, и как же я была счастлива, получив Вашу милую открытку. Я ее буду хранить всегда! В ваш лагерь посылаю еще три посылки – всего шесть. Завтра шлю большую посылку. Есть ли у вас в лагере солдаты русские? Ответьте, я им тоже должна послать. Не благодарите меня – за что? Мне, право, стыдно и больно от Вашей благодарности! Все это так ничтожно по сравнению с теми огромными жертвами, которые вы несете в защиту родины и нас. Напротив, я должна благодарить и сердечно благодарю Вас, – у меня теперь есть маленькое дело: хоть для кого-нибудь сделать что-нибудь приятное. Ведь я ничего не дала в это тяжелое время – Родине! Опять повторяю: все мы вас помним, ценим и любим, нет нужды, что мы вас никогда не видали и не увидим, вероятно, вы для нас самые наши близкие и любимые. Сердце болит за вас, хочется сделать так много, много, но чувствуешь все свое ничтожество и бесполезность… Вот это – горько и больно!..

Я исполняю, Александр Арефьевич, с удовольствием Вашу просьбу и благодарю за доверие – это мне очень дорого. Я пишу Вашей тете сегодня же. Не могу ли я сделать еще для кого-нибудь из Ваших товарищей чего-нибудь? Пишите мне, я буду так рада чем-нибудь помочь вам. Свою карточку я пришлю с удовольствием, но я должна сняться – у меня остался один снимок, когда я была ученицей.

До свиданья, дорогие друзья!

Крепко жму вам руки и желаю душевного мира!

Ваша Вера г. Лукьянов, Нижегородской губернии. 1916 год, 6 июля, среда».

Второе письмо:

«1916 год. 9 ноября.

Милый, дорогой Александр Арефьевич!

Заранее поздравляю вас с праздниками и Новым годом, шлю вам сердечные поздравления и пожелания.

В этот день, 19 декабря, я буду целый день вспоминать Вас, а также и всех Ваших товарищей. Но не думайте, что 25 декабря и 7 января 1917 года вы будете одни, знайте, что все мы, и я в частности, думаем, помним и любим вас. Я от Вас давно-давно не получала писем, здоровы ли Вы и помните ли меня немного? Вам я послала письмо, книги и свою карточку. Вы мне напишите, тогда я буду спокойна. Мне бы хотелось исполнить какое-нибудь поручение, какую-нибудь Вашу просьбу или Ваше желание, напишите – прошу Вас очень.